Против ветра! Русские против янки - Страница 81

По палубам, сверху вниз — радостный вопль. На одном из преследователей заваливается мачта. От нее торопливо избавляются, но тут позади вспыхивает зарево. Под громовое «Ура!» рука сама стягивает фуражку. Горящий броненосец не был поврежден легко. Просто команда пыталась отстоять корабль и продолжить бой — до конца.

Потом расскажут, что, сочтя пожар не слишком опасным и желая продолжить бой, французский капитан слишком поздно отдал приказ о затоплении погребов. Пламя достигло пороха раньше, чем вода. Желая помочь товарищам, корабль погиб — и у уцелевших не хватило духа продолжать бой. Сражение при Метаморосе завершилось.

Немилосердно жжет тропическое солнце. Над закопченными бортами усталого броненосца — стук топоров. Команда наспех заделывает пробоины, пока — деревом. Корабль идет в Галвестон, единственный порт Конфедерации, до которого хватает запасов угля. Чем интересен порт? Во-первых, это морские ворота Техаса, края мужественных скотоводов, способных десятками противостоять тысячным ордам Санта-Анны. Во-вторых, из него блокадопрорыватели зачастую ходят не в нейтральные порты, а в другие порты Конфедерации. Правда, это в основном правительственные суда. В-третьих, его брали янки… но как захватили, так и отдали. То, для чего каролинцам понадобилась помощь русских союзников, техасцы проделали сами — без броненосцев, без тяжелых пушек. Достойные люди, с которыми весьма интересно будет познакомиться.

На крыше каземата шепчет песню тропиков теплый ветер, дрожит от жара над покрытыми копотью железными плитами. На крыше броня самая тонкая, всего один дюйм, но по ней звенят башмаками все, кто свободен от вахты и ремонтных работ. Бока каземата прикрыты восемью дюймами, но плиты там точно такие же, только над дубовой и тиковой подкладкой аж четыре слоя — длинными полосами крест-накрест. Там — двухдюймовые плиты встык, самое толстое железо, какое только прокатывают в Конфедерации.

И какая разница, если недавно ровные бока броненосного крейсера покрыты горелыми пятнами и выбоинами, сквозь которые, словно солома из рваного тюфяка, лезут острые щепы? Внизу-то хуже. Никакая вентиляция не спасает. Железо кусается жаром. Вот потому никаких босых ног, обычных на деревянных кораблях, и старший помощник нарушение обычаев не то что не пресекает — поощряет.

Сейчас он выкроил минутку и вновь занял пост по боевому расписанию — совершенно пустую резервную рубку. Кому охота жариться в железной коробке? Разве тому, кто не желает чужих глаз. Это у капитана есть личный салон, старшему же помощнику уединение не положено.

А вот и письмо. То, которое Адам Филиппович Мецишевский перечитывает, наверное, в десятый раз. Пытается отыскать в душе хоть какие-нибудь чувства, кроме смешанного с разочарованием удивления, да горькой, детской обиды. Такой пронзительной, что слезы на глаза не наворачиваются: плакать нужно кому-то, а кто пожалеет, когда самый близкий человек, оказывается, понимает тебя не больше, чем ножка от стула, и куда меньше, чем подушка. В которую ты и разревешься, как только добежишь до кровати.

Слова. Всего лишь слова, добравшиеся до тебя за тысячи миль, через недобрые моря и перекопанные линиями траншей земли.

...

«Если надумаешь вернуться — знай, грязный изменник, удавку для тебя я уже намылила! Ни пули, ни кинжала, ни даже яда ты недостоин… Из-за таких, как ты, Отчизна остается в рабских оковах».

Бумага бьется в руке плененной птицей. Какая разница? Он знает злые строки наизусть. А капитан, к сожалению, славно выучился читать чужие лица.

— Дома плохо, Адам Филиппович? Но Варшава же тыл…

Про то, что из-за этого тыла три континента полыхнули, как чаши с пуншем, не уточнил. И верно — не было бы Польши, нашелся бы другой повод.

— С родителями все хорошо, — откликнулся Мецишевский.

Алексеев уловил недоговоренность. Вот холера ясновидящая!

— А-аа что невеста-а? Ждет?

Последнее время Алексеев, когда беседует вне службы, растягивает слова. Обычные русские слова, но на тех же звуках, что смакуют в своей речи чарлстонцы. В борта хлещет мелкая зыбь, хлесткая, словно отвешенные узкой девичьей рукой пощечины. Белая кожа, белое платье, белые цветы грушевого сада… Где женщина, где родина? Перемешались. И ведь известно: вернуться, обнять — постучит кулачками в грудь и простит своего негодяя. Что женщина, что страна. Она не виновата. Ее подучили.

Только капитан Сторм, лев чарлстонских ужинов, прав. Не стоит опираться на хрупкую трость. Не стоит верить записному мошеннику. И не стоит жениться на дуре!

Адам разжал руку. Письмо отправилось на свободу, навстречу небу и волнам. Это хорошо, это очень хорошо, что отныне старшего помощника броненосного крейсера «Александр Невский» на берегу никто не ждет. Теперь по волнам жизни его ведет только честь. А к деве в белом он вернется — не к глупой соседке, а к несчастной, обманутой родине, которую истинные предатели вынудили сражаться против собственных интересов. Вот с ними он посчитается. За все. Как в старые времена вольностей и усобиц. Огнем и мечом!

Серьезное лицо.

— Не ждет, Евгений Иванович. В том и дело. Не ждет… но ответа заслуживает. Вечером напишу.

Слова найдутся. Выльются на бумагу. Такие, что пойдут ходить в списках, выплеснутся на газетные страницы. Морской офицер, сам того не подозревая, сделает решительный шаг в большую политику.

Вот и порт, странная помесь Одессы с Кронштадтом: вольная торговая крепость. Причал, к которому ошвартовался крейсер, — остатки разбитого в давний штурм парохода северян. Гарнизон с серебряными звездочками на шляпах. Тут и намек на прозвище Техаса — Штат одинокой звезды, и знак того, что в этот штат вторглись янки. Деловитая суета. Корабль принимает уголь. Боеприпасов нет. Нормальных пушек на укреплениях Галвестона — тоже. Есть — нечто из времен Крымской войны. Яркая бронза сверкает под южным солнцем, расчеты упражняются в чистке.